Казалось бы, наш «тихий жанр» призван был исчезнуть. Его «распыление» словно предвещают ветры и вьюги, привольно гуляющие в огромных открытых пространствах поэзии A. А. Блока и А. Белого (у последнего в причудливых, контрастных сосуществованиях с остатками чисто «мирискуснических» камерных ретроспекций). В живописи этой поры иной раз хаос уличной жизни перехлестывает через окна и пороги, представая изобразительным аналогом сходных мотивов ранней поэзии B. В. Маяковского: « у мамы больной пробегают народа шорохи от кровати до угла пустого» («Несколько слов о моей маме», 1913) или « скомкав фонарей одеяла-ночь излюбилась, похабна и пьяна» («Адище города», 1913). Фантастические персонажи трагедии «Владимир Маяковский» (1913) ведут спор о вещах, не только выражающий анархическое неприятие поэтом старого мира: в какой-то мере этот спор отразил и тогдашние неистовые диспуты о судьбах предметной среды в искусстве.
«Мы живем под знаком степи»,- писал десятилетием раньше выдающийся австрийский поэт Р. М. Рильке, испытавший глубочайшее воздействие предреволюционной русской культуры». Многим же русским художникам и писателям, которые не сумели принять и понять великое жизнестроительное значение приближающегося исторического обновления, конец царской России представлялся порою в облике разрушительной стихии вольной природы, поглощающей архитектуру истории. Так, реакционный философ и публицист В. В. Розанов, из закоулка злобно следивший за первыми послеоктябрьскими переменами, в своем «Апокалипсисе нового времени» (главка «Finita la commedia») уподобляет крушение империи театру, где зрители, вставшие после представления, в ужасе не находят стен.
