Человеческое начало утверждает себя в комнатах и на картинах Хруцкого, Боброва и близких им живописцев несравненно более камерно, даже вкрадчиво, но и более тревожно, чем в светлых анфиладах в живописи первых десятилетий века. За настроениями покоя, уединения здесь уже не ощущается никакой позитивной этической программы, лишь зыбкая неопределенность сугубо индивидуального, уже никак не «социально-родового» (если вспомнить венециановцев) чувства. Но и этот мнимо «асоциальный», затворнический интимизм вполне определенно вписывается в культурный контекст эпохи.
Разлад между миром комнаты и окружающим ее миром социальной действительности становится частным свидетельством поисков нового, совершенно уже несопоставимого с мажорным утопизмом романтико-просветительской поры эстетического идеала. Ф. М. Достоевский и лидеры критического реализма в русской живописи формулируют «большой стиль» этих поисков, поздние «интерьеристы» типа Хруцкого и Боброва или поэзия А. Н. Апухтина отражают новые веяния в малом мирке своих камерных образов.
Из протяженных перспектив анфилад начала XIX века внутренняя архитектура теперь все более тревожно сжимается «в углы», во фрагменты комнат, где дальние просветы предваряет уже не церемониально распахнутая вереница парадных залов, но ненароком приоткрытая дверь. Сиюминутность и случайность нарастают и в фабуле картин: нарушая сонный покой зальцы, служанка сообщает хозяину о нежданном визитере («В комнатах» А. А. Боброва, 1870), какие-то внезапные хлопоты заставляют хозяйку бросить шитье и выбежать, опрокинув кофейник («Интерьер» А. А. Боброва, 1871).
А. А. Бобров Интерьер. 1875 Холст, масло Свердловская картинная галерея
