Но что же, если не личностные атрибуты и нюансы, вносит поэзию в эти молчаливые анфилады? Это тонкая аранжировка пространства, воспитанная черновыми перспективными штудиями. Пространство, собственно, выступает здесь в роли главной стихии, к лирическому переживанию которой готовят нас десятки мелких мотивов, десятки тактичных, как ритмические цезуры в стихотворной строке, акцентов.
Это словно рифмующие друг друга уходящим вдаль эхом прямоугольники дверей, зеркал, картин и гравюр. Сами «картины в картине»,- фамильные портреты, всевозможные «теньеры», «вандики» и «мурильо», которым световые блики порою придают смутное подобие живых персонажей, украдкой подглядывающих за обитателями комнат.
Другие атрибуты искусства в виде домашних антиков, своей холодной белизной чуть умеряющих благородную пестроту колорита… Игра поверхностей, без виртуозного иллюзионизма обманок, барокко все же проникновенно передающая контрасты холодной бронзы и теплого дерева, глянцевого кафеля и матовых «французских бумажек», как в ту пору называли обои… Вещи иной раз бывают прописаны и многослойнее, и живее, нежели одушевленные персонажи — сравните любовно воспроизведенную поверхность инкрустированного ломберного столика в интерьере работы М. Ф. Давыдова («В комнатах», 1834) с небрежно намеченными лицами беседующих хозяина и гостя. И все в итоге, сохраняя первоначально вещную, пеструю, а к концу первой половины XIX века все более тональную колористику, подчиняется неяркому дневному свету, который равномерно обволакивает предметы, избегая мелодраматических контрастов. Наконец сама перспектива, верховная родоначальница этих жанров, конструируется так, чтобы зритель вошел в мир картины свободно и легко.
